ДЕД
Проснулась Маша потому, что по коридору шаркали войлочными тапками с кожаными заплатками. На улице ещё и не думало светать: через пелену густого, как молочный кисель, тумана даже фонарь на той стороне улицы не рассмотреть. «Кы-ры-ше-ха,» - застонала кухонная дверь. Маша накрыла голову подушкой: в единственный выходной не дают выспаться!
Дед этот совсем и не родной ей. Двоюродному забору троюродный плетень. Жил себе где-то в деревне. Потом почти ослеп и оглох. Изо всей родни только родители Маши у него и остались. Посовещались они и забрали деда. Никто и не спросил, как ей с ним будет под одной крышей!
А дед странный. Покушают все, уберут со стола, а он сидит на кухне и не уходит. Потом откроет хлебницу, отрежет скибку от буханки, солью посыплет и жуёт. Крошки потом за ним подметай. Маша как-то сказала: «Ты что всё хлеб ешь? Там вон конфеты и пряники». Замер дед на мгновенье и прошамкал: «Хлебушек вкуснее». Бабушка замахала руками, прогнала её из кухни. А что она такого сказала?
Маша ещё поворочалась немного и уснула. Когда же проснулась снова, то туман за окном уже рассеялся, а из соседней комнаты доносились звуки оружейной канонады. И снова этот дед! Фильм, небось, военный смотрит. Она встала: уж второй раз точно не заснёшь! Пошла умываться и завтракать.
Дед с бабулей смотрели «Судьбу человека». Маше фильм нравился. И Бондарчук в роли Андрея Соколова тоже. Она заглянула в комнату: на экране немцы глумились над военнопленными.
- Так и было, - вдруг прошептал дед.
- Что было? – остановилась Маша.
- Да хлеб нам, как собакам, бросали и стреляли по тем, кто не мог удержаться, - дед смотрел, словно через экран, не мигая.
- Ты был в плену? - вырвалось как-то само собой.
- В самом начале войны. Вот уж неразбериха-то полнейшая в белорусских лесах прихватила. Мы-то не готовы к беде оказались. Да и фриц ещё не знал, что с нами делать. Гнали по грунтовке. Растянулись. Один отчаянный рванул в лес, да не успел. Били прикладами. Ослабевших пристреливали. Отдыха не давали. И не кормили. Вода только из луж…
Маша притихла. Слушала и не верила.
- А ночью мы бежали. Восемь человек. Разошлись каждый своей тропой, чтобы внимание не привлекать. Мне повезло. В первом же селе приютили старик со старухой. Одежду сына дали. Накормили. У них день пересидел. За сына бы выдали, если бы вдруг немцы нагрянули. В дорогу картошек варёных наложили. И хлеба краюху. Да что ты можешь понимать?
Замолчал дед. А Маша не может с места тронуться. О таком она только в книжках читала. А тут - на тебе! Дед. Обыкновенный дед. И вдруг - побег из фашистского плена!
- Вышел к нашим? – почти прошептала, не отрывая взгляд от щуплого, в морщинках, лица.
- Добрёл. Дополз. Да и сразу в штрафбат!
- За что?
- Да кто ж тогда разбирался? Пленный? Значит, предатель! Так всю войну в штрафбате и отвоевал. Возил разведку. Десять-двенадцать человек уходили, а возвращались два-три. А то и ни одного…
- Так ты герой? – смесь недоверия и восторга на лице.
- Герой? – вдохнул дед. – Может, и герой. Медаль «За отвагу» имею. К ордену представляли. Да кто ж штрафнику-то даст? Живой остался. Контужен, правда, малость. Но живой. Вот это моя главная награда.
Дед ещё что-то говорил, но Маша не слушала. Её накрыла горячая волна. Герой. Дед – настоящий герой. А она?
Весь день непонятное чувство не отпускало Машу. Всё хорошо, да что-то не так. Что? Ах, да – дед! Стыдно. И горько.
Когда по обыкновению своему дед вечером отхватил от горбушки ломоть, подвинул солонку, Маша села рядом.
- Ты не сердишься на меня? - спросила виновато.
- Так не за что, - дед усмехнулся. – И я был когда-то молодой да глупый. Помню, у родной бабки иконы с божницы снял. Как же: комсомолец! Ух, если бы ты видела, как она меня пральником охаживала!
И засмеялся. Затряслись плечи. Соль просыпалась на стол. Но Маша этого не замечала. Она смеялась вместе с ним. Близким. Дорогим. Родным дедушкой.
Елизавета Томанова
УГОЛЕК
Уголек в ослабевшей ручонке
На побелке оставил свой след -
Рисовал на печи мальчонка
Четырех с половиной лет:
«Это папка, он сильный и смелый.
Он, конечно, здоровый, живой!
Он фашистов стреляет за дело!
И с Победой вернется домой!»
На художника с грустью смотрела
В черном рубище бледная мать.
Даже слова сказать не посмела,
Чтобы детской мечты не прервать.
Получила она похоронку
На Матвея неделю назад.
Утирая слезу потихоньку,
Отвела от сынишки свой взгляд.
«Нарисую для папки картошку,
А еще - молоко и хлеб...» -
Вот о чем так мечтал художник
Четырех с половиной лет.
Оксана Казначеева
Виктор Петров награждает Оксану Казначееву
ЗОРЬКА
Светало. Утренние лучи майского солнца чуть осветили небосвод, вовсю распевали соловьи. Я уже не спала. Слышу: в дом вошла мама и что-то начала говорить бабушке, они всегда просыпались рано. Из разговора стало понятно, что заболела наша корова Зорька. Мама отправилась за ветеринаром, а бабушка начала стряпать на стол, чтобы накормить перед школой моих братьев и сестер, я в школу еще не ходила, но прекрасно помню эти дни, когда с Зорькой случилось несчастье.
Пришел ветеринар, осмотрел корову и сказал, что у нее воспалено вымя, видно, где-то застудила его. Он сделал ей уколы, дал маме какую-то мазь и сказал, что нужно будет растирать корове вымя. Поначалу Зорьку гоняли в стадо с ее дочкой Галкой. В обед я приносила маме ведро на дойку и видела, как Зорюшка с трудом поднимается. С каждым днем наша кормилица увядала. Опять пришел ветеринар. Что он сказал взрослым, я не знаю.
На следующее утро ни Зорьку, ни Галку в стадо не погнали, как-то в доме было тревожно. Мама вошла в дом со слезами на глазах и позвала бабушку, я тоже выбежала на улицу и увидела, что посередине двора стояла Зорька, а рядом с ней Галка. Зорька облизывала Галку языком, и у них обоих градом катились слезы. Я уже потом поняла, что Зорька прощается со своей дочкой.
И вот подъехал грузовик, мама подошла к корове и сказала:
- Пойдем, кормилица наша.
Как ни странно, она последовала за мамой. Зорьку не надо было подгонять, она почему-то шла сама на голос хозяйки.
К грузовику пристроили доски, пришли соседи помогать грузить Зорюшку в машину, но и здесь не понадобилось усилий загонять ее на борт машины, она сама поднялась по доскам в машину, стала, подняла голову и протяжно произнесла:
- Му-му-му…
Да, именно произнесла, я это больше никак назвать не могу.
Угнулась, и у нее вновь покатились слезы. Они текли не только у Зорьки , но и у всех нас. Когда скрылся грузовик, я побежала к себе в спальню и еще долго не могла успокоиться. Бабушка и мама объяснили, что Зорьке уже ничем помочь нельзя было, что им тоже жаль ее, как и мне. Тогда я поняла, что животные умеют чувствовать и все понимать, как люди, а может больше людей.
Этот трагический случай из воспоминаний моего детства до сих пор тревожит мое сердце.
Вера Пигорева